Сердечная недостаточность.6
- Подробности
- Опубликовано 27.12.2017 20:23
- Просмотров: 17
Правда, отчего-то чаще хочется перечитывать прозу. И всегда - времени в обрез. А тут - простуда. Значит, несколько дней или целая неделя с ним - с Александром Сергеевичем, с его милым, добрым, спившимся станционным смотрителем Выриным - «сущим мучеником четырнадцатого класса, огражденным чином своим токмо от побоев и то не всегда». Я засыпал под звук метели, врывавшейся из девятнадцатого столетия в финальную «пульку» двадцатого, в его тихую весну, которую только коты почуяли, а почки еще и не думают набухать и распускаться. Именно тогда, в болезни, вспомнилась давняя поездка в Михайловское. В пристань, что скромно возвышается над речкой Со- роть уже несколько веков. Места удивительные. Заповедные. Налет современности не сломал, не сумел задавить странное ощущение присутствия гения. Он - повсюду.
Автобус с туристами останавливается сначала в Пушкинских Горах, у стен Святогорского монастыря. Стайка потенциальных зевак выпархивает из «Икаруса» или потрепанного «Туриста» и замирает. У памятника поэту всегда живые цветы. Через дорогу - холм монастырский. Внизу - белая полоска стены с зеленым козырьком. Она окружает обитель. Вход - маленькая сторожка. Обычные киоски с культовой утварью и открытками, с видовыми открытками пушкинских мест. Наверх, к храму, выщербленные каменные ступени. Справа и слева от ступеней тоже беленые стены. Невысокие. На некрутых поворотах - столбы. Крестово-купольный храм. Белый. Северорусское зодчество. По всему холму «разбросаны» кресты. В основном - каменные. Здесь покоится прах святых людей монастыря. На небольшой площадке - две каменные плиты. Прадед и прабабушка Поэта. Обласканный арап Петра Великого, хоть и сын эфиопского князя, но все равно русский военный инженер, генерал-аншеф Абрам Петрович Ганнибал. Буквы на плитах еле заметны. Даже камень подвластен времени. И листья дождем засыпают инициалы. Трепетная рука туриста освобождает их из осеннего плена. Губы шепчут: «Абрам Петрович...» А в кованой оградке - небольшой постамент. На нем из белого мрамора скромный памятник. Словно кресты церковные на пустынном небе октября - золотом по белому: «Александр Сергеевич Пушкин». И все. А что душе русской надобно еще? Эти фамилия и имя в нас.
Недолгий путь к имению Михайловское. Стоянка авто у здания древнего, немного неуклюжего. Старая мельница. От нее начинается отсчет шагов к заветным белым скамьям и мостику через овражек к волшебным берегам той самой-самой речки. Кругом шумят сосны. Струнами тянутся к небу. Дорожка петляет. Взлетает над верхушками деревьев, устремляется вниз. Совершенно неожиданно обрывается. Меж двух огромнейших сосен - воротца. Они открыты всегда. В центре, перед домом Александра Сергеевича, кольцо деревьев. Самое древнее - в середине. Уверяют, оно помнит Поэта.
Направо - приземистая избушка. Так вот ты какой, домик арапа инженера-генерала! С тебя, небольшого, одноэтажного (двухэтажных строений в имении нет), но, видно, уютного изнутри, и начиналось все здесь. И сразу же хочется извиниться перед Абрамом Петровичем за табличку на его доме - знак нашего безумного времени: «Бумагу и окурки кладите в ящики и урны».
- В ваши времена, господин Ганнибал, такое писать не смели, никому бы и в голову не пришло, - горько ухмыляюсь в себя.
Напротив, слева от входа, банька. В глубине - домик разлюбезной нянюшки-сказительницы Арины Родионовны. В авангарде у забора - шутейная пушчонка. Их, этих пушек, было две. Одна где-то затерялась. (Снова хочется склонить голову перед предками. Прощения попросить за то, что у нас многое из прошлого теряют.) Из них палили по случаю приезда именитых гостей, приветствовали друзей.
...Дом Пушкина. Деревянное крыльцо в центре. Ступенчатая крыша. Внутри все невелико. (То ли от малого роста хозяев зависимо, то ли по прихоти.) Прихожая, гостиная, комната с кроватью под тяжелым пологом. Здесь почивал Александр Сергеевич. Подле - стол с письменными приборами. Чтобы не бегать за мыслью, а писать в часы вдохновенные.
Повсюду довольно аскетичная, но уютная мебель. Только необходимое. Зато за окнами - простор! Полететь хочется. Воспарить. Жить здесь и не заниматься сочинительством грешно.
Чудо - постоять в замшелом лесу, взойти на белый мостик, который висит над вечностью, стать частицей этой вечности, вдохнуть здешней тишины и остаться тут навсегда душой, сердцем, памятью...
Болезнь. Банальность. Она постепенно проходит. Я уже не тянусь к чашке с обрыд- лым чаем, к склянке с микстурой, к пакетику с таблетками, к сосульке градусника. Врач выставил штамп в голубом листке временной нетрудоспособности. Расписался. Сделал прочерк в том месте, где оговорены сроки продления. И я обреченно побрел в еще не полноценное серое утро. На работу. Перекладываю бумаги. Отвечаю на телефонные звонки. Звоню куда-то. Дожидаюсь вечера. Выхожу из кабинета, так заключенный из камеры выходит на прогулку, с осознанием того, что через несколько минут он опять окунется в стоячую воду, зажатую четырьмя стенами. Усталость наваливается еще больше. Издерганный, занимаюсь самопожиранием. Признаюсь в собственной бездарности и бесталанности себе самому. Настроение опускается до точки замерзания. Открываю дверь квартиры. Падаю на диван. В пальто. В шляпе. В ботинках. Выпускаю из руки кейс. Он грохается об пол. Через полчаса желудок «играет» марш: «Так и с голодухи можно...» Тянусь на кухню. Ставлю чайник. Наконец-то раздеваюсь. Напяливаю домашнюю одежку. Тапки. Все идет заведенным чередом.
К полуночи начинает чего-то не хватать. Тянусь к стеллажу. Почти на ощупь вытаскиваю. Заветный томик Пушкина. И хочу утонуть в нем. И тону. И снова стою в местечке N*, а мимо шагает Сильвио с огромным дуэльным пистолетом в руке. Он встречается с Адрианом Прохоровым, гробовщиком. Герои мирно беседуют. И слышу:
«Ну, коли так, давай скорее чаю, да позови дочерей», - радостно работнице бросает Адриан. Берет Сильвио под руку. Ведет в дом знакомить с дочерьми.
Две недели улетучились. Испарились. Растворились. И засосало под ложечкой. Захотелось увидеть Эрику. Устроить все по- новому. Без объяснений, без пощечин, без взаимной неприязни. Приходить в уютную хижину, где ждут прелесть какая женщина, скромный ужин, полумрак, где даже в промозглый декабрьский день тепло и сухо. Сердце забилось, зашлось. Ретивое взыграло.
Я позвонил. На работе не застал. Тогда поехал к ней. Помаячил у подъезда. На кухне горел свет. Поднялся. Нажал кнопку звонка. За дверью послышалась механическая трель. Шаги обозначились шлепаньем домашних тапочек. Вопросительного «Кто там?» - не последовало. Щелкнул замок. Дверь скрипнула. Открылась на цепочку. Навстречу мне блеснули ее глаза, полные удивления.
- Входи, - шепнула. Распахнула пространство прихожей. Из распахнувшегося халата мелькнула грудь. Замок за спиной хлопнул. Обратной дороги не предполагалось.
Плащ - на вешалку. Я обнял Эрику. Она поддалась. Сквозь неразгаданность расставания, сквозь четырнадцатидневный зал неведения, сквозь пространство городской сутолоки. Она поддалась! Я обнял!
Из комнаты выглянул мальчишка. Следом его бабушка:
- Здравствуйте, Володенька, - обронила. Собралась с мыслями. - Эк вы изменились. Давно не видела. Давно.
- Меня зовут Коля. Вы - дядя Володя, - раскрепощенно подошел мальчик.
Я утвердительно кивнул. Он протянул руку. Теплая ладошка. Крошечная. Немного влажная. Я отвечал рукопожатием. Бабушка засуетилась. Принялась спешно собираться. Одевать мальчугана.
- Мама, что суетишься? Почему собираешь Коленьку? - вопрошала Эрика.
Мы договорились сегодня ночевать у бабушки. Ты что, забыла? - удивленно спросил малыш. А радость скрыть он не сумел. - На один раз ведь. До завтра. - Зеленоватые глаза упрашивали. Губы, явно унаследованные от мамы, подрагивали. Перед нами, взрослыми, стоял сжатый пружинный комочек детских чувств, готовый разразиться потоком слез, ураганом неуправляемого крика. Его одели. Уже с порога он серьезно молвил: - Я видел вас на маминой фотографии.