Сердечная недостаточность.6

Подробности

Опубликовано 27.12.2017 20:23

Просмотров: 30

рекомендуем техцентр

 Правда, отчего-то чаще хочется перечи­тывать прозу. И всегда - времени в обрез. А тут - простуда. Значит, несколько дней или целая неделя с ним - с Александром Серге­евичем, с его милым, добрым, спившимся станционным смотрителем Выриным - «су­щим мучеником четырнадцатого класса, огражденным чином своим токмо от побоев и то не всегда». Я засыпал под звук метели, врывавшейся из девятнадцатого столетия в финальную «пульку» двадцатого, в его тихую весну, которую только коты почуяли, а почки еще и не думают набухать и распускаться. Именно тогда, в болезни, вспомнилась дав­няя поездка в Михайловское. В пристань, что скромно возвышается над речкой Со- роть уже несколько веков. Места удивитель­ные. Заповедные. Налет современности не сломал, не сумел задавить странное ощуще­ние присутствия гения. Он - повсюду.

Автобус с туристами останавливается сна­чала в Пушкинских Горах, у стен Святогорско­го монастыря. Стайка потенциальных зевак выпархивает из «Икаруса» или потрепанно­го «Туриста» и замирает. У памятника поэту всегда живые цветы. Через дорогу - холм монастырский. Внизу - белая полоска стены с зеленым козырьком. Она окружает оби­тель. Вход - маленькая сторожка. Обычные киоски с культовой утварью и открытками, с видовыми открытками пушкинских мест. Наверх, к храму, выщербленные каменные ступени. Справа и слева от ступеней тоже беленые стены. Невысокие. На некрутых по­воротах - столбы. Крестово-купольный храм. Белый. Северорусское зодчество. По всему холму «разбросаны» кресты. В основном - каменные. Здесь покоится прах святых лю­дей монастыря. На небольшой площадке - две каменные плиты. Прадед и прабабушка Поэта. Обласканный арап Петра Великого, хоть и сын эфиопского князя, но все равно русский военный инженер, генерал-аншеф Абрам Петрович Ганнибал. Буквы на пли­тах еле заметны. Даже камень подвластен времени. И листья дождем засыпают ини­циалы. Трепетная рука туриста освобождает их из осеннего плена. Губы шепчут: «Абрам Петрович...» А в кованой оградке - неболь­шой постамент. На нем из белого мрамора скромный памятник. Словно кресты церков­ные на пустынном небе октября - золотом по белому: «Александр Сергеевич Пушкин». И все. А что душе русской надобно еще? Эти фамилия и имя в нас.

Недолгий путь к имению Михайловское. Стоянка авто у здания древнего, немного неуклюжего. Старая мельница. От нее на­чинается отсчет шагов к заветным белым скамьям и мостику через овражек к волшеб­ным берегам той самой-самой речки. Кру­гом шумят сосны. Струнами тянутся к небу. Дорожка петляет. Взлетает над верхушками деревьев, устремляется вниз. Совершенно неожиданно обрывается. Меж двух огром­нейших сосен - воротца. Они открыты всег­да. В центре, перед домом Александра Сер­геевича, кольцо деревьев. Самое древнее - в середине. Уверяют, оно помнит Поэта.

Направо - приземистая избушка. Так вот ты какой, домик арапа инженера-генерала! С тебя, небольшого, одноэтажного (двухэтаж­ных строений в имении нет), но, видно, уют­ного изнутри, и начиналось все здесь. И сразу же хочется извиниться перед Абрамом Пе­тровичем за табличку на его доме - знак на­шего безумного времени: «Бумагу и окурки кладите в ящики и урны».

- В ваши времена, господин Ганнибал, та­кое писать не смели, никому бы и в голову не пришло, - горько ухмыляюсь в себя.

Напротив, слева от входа, банька. В глу­бине - домик разлюбезной нянюшки-ска­зительницы Арины Родионовны. В авангар­де у забора - шутейная пушчонка. Их, этих пушек, было две. Одна где-то затерялась. (Снова хочется склонить голову перед пред­ками. Прощения попросить за то, что у нас многое из прошлого теряют.) Из них палили по случаю приезда именитых гостей, привет­ствовали друзей.

...Дом Пушкина. Деревянное крыльцо в центре. Ступенчатая крыша. Внутри все не­велико. (То ли от малого роста хозяев зави­симо, то ли по прихоти.) Прихожая, гостиная, комната с кроватью под тяжелым пологом. Здесь почивал Александр Сергеевич. Подле - стол с письменными приборами. Чтобы не бегать за мыслью, а писать в часы вдохно­венные.

Повсюду довольно аскетичная, но уютная мебель. Только необходимое. Зато за окна­ми - простор! Полететь хочется. Воспарить. Жить здесь и не заниматься сочинитель­ством грешно.

Чудо - постоять в замшелом лесу, взойти на белый мостик, который висит над вечно­стью, стать частицей этой вечности, вдохнуть здешней тишины и остаться тут навсегда ду­шой, сердцем, памятью...

Болезнь. Банальность. Она постепенно проходит. Я уже не тянусь к чашке с обрыд- лым чаем, к склянке с микстурой, к пакетику с таблетками, к сосульке градусника. Врач выставил штамп в голубом листке времен­ной нетрудоспособности. Расписался. Сде­лал прочерк в том месте, где оговорены сро­ки продления. И я обреченно побрел в еще не полноценное серое утро. На работу. Пере­кладываю бумаги. Отвечаю на телефонные звонки. Звоню куда-то. Дожидаюсь вечера. Выхожу из кабинета, так заключенный из камеры выходит на прогулку, с осознанием того, что через несколько минут он опять оку­нется в стоячую воду, зажатую четырьмя сте­нами. Усталость наваливается еще больше. Издерганный, занимаюсь самопожирани­ем. Признаюсь в собственной бездарности и бесталанности себе самому. Настроение опускается до точки замерзания. Открываю дверь квартиры. Падаю на диван. В пальто. В шляпе. В ботинках. Выпускаю из руки кейс. Он грохается об пол. Через полчаса желудок «играет» марш: «Так и с голодухи можно...» Тянусь на кухню. Ставлю чайник. Наконец-то раздеваюсь. Напяливаю домашнюю одежку. Тапки. Все идет заведенным чередом.

К полуночи начинает чего-то не хватать. Тянусь к стеллажу. Почти на ощупь вытаски­ваю. Заветный томик Пушкина. И хочу уто­нуть в нем. И тону. И снова стою в местеч­ке N*, а мимо шагает Сильвио с огромным дуэльным пистолетом в руке. Он встречается с Адрианом Прохоровым, гробовщиком. Ге­рои мирно беседуют. И слышу:

«Ну, коли так, давай скорее чаю, да позо­ви дочерей», - радостно работнице бросает Адриан. Берет Сильвио под руку. Ведет в дом знакомить с дочерьми.

Две недели улетучились. Испарились. Растворились. И засосало под ложечкой. Захотелось увидеть Эрику. Устроить все по- новому. Без объяснений, без пощечин, без взаимной неприязни. Приходить в уютную хижину, где ждут прелесть какая женщина, скромный ужин, полумрак, где даже в про­мозглый декабрьский день тепло и сухо. Сердце забилось, зашлось. Ретивое взы­грало.

Я позвонил. На работе не застал. Тог­да поехал к ней. Помаячил у подъезда. На кухне горел свет. Поднялся. Нажал кнопку звонка. За дверью послышалась механиче­ская трель. Шаги обозначились шлепаньем домашних тапочек. Вопросительного «Кто там?» - не последовало. Щелкнул замок. Дверь скрипнула. Открылась на цепочку. Навстречу мне блеснули ее глаза, полные удивления.

-      Входи, - шепнула. Распахнула простран­ство прихожей. Из распахнувшегося халата мелькнула грудь. Замок за спиной хлопнул. Обратной дороги не предполагалось.

Плащ - на вешалку. Я обнял Эрику. Она поддалась. Сквозь неразгаданность расста­вания, сквозь четырнадцатидневный зал неведения, сквозь пространство городской сутолоки. Она поддалась! Я обнял!

Из комнаты выглянул мальчишка. Следом его бабушка:

-     Здравствуйте, Володенька, - обронила. Собралась с мыслями. - Эк вы изменились. Давно не видела. Давно.

-    Меня зовут Коля. Вы - дядя Володя, - раскрепощенно подошел мальчик.

Я утвердительно кивнул. Он протянул руку. Теплая ладошка. Крошечная. Немного влаж­ная. Я отвечал рукопожатием. Бабушка за­суетилась. Принялась спешно собираться. Одевать мальчугана.

-     Мама, что суетишься? Почему собира­ешь Коленьку? - вопрошала Эрика.

Мы договорились сегодня ночевать у ба­бушки. Ты что, забыла? - удивленно спросил малыш. А радость скрыть он не сумел. - На один раз ведь. До завтра. - Зеленоватые гла­за упрашивали. Губы, явно унаследованные от мамы, подрагивали. Перед нами, взрос­лыми, стоял сжатый пружинный комочек дет­ских чувств, готовый разразиться потоком слез, ураганом неуправляемого крика. Его одели. Уже с порога он серьезно молвил: - Я видел вас на маминой фотографии.